РУССКИЕ ГЛАЗАМИ ЧУЖЕСТРАНЦЕВ: КУЛЬТУРА И ОБЫЧАИ ДРЕВНЕЙ РУСИ
В ЗАПИСКАХ ИНОСТРАНЦЕВ IX– XVII СТОЛЕТИЙ
РОМАН ВОЙТЕХОВИЧ
Начнем с конца. Почему «русский» по эстонски vene? История дает на это ответ. Еще во времена Христа Европе были известны венеды, признанные позднее протославянами, тот же корень в слове венды (германское название славян) и вентичи-вятичи. Но русские – потомки именно восточных славян, то есть «антов», которых историк VI века Иордан помещал между Днепром и Днестром: они «были достойны презрения из-за оружия, однако, могущественны благодаря своей многочисленности». Из истории антов IV в. известно только одно событие: готский король и вассал гуннов Амал Винитар убил их вождя: «В первом столкновении он потерпел поражение, но затем повел дело храбро и ради наводящего ужас примера распял вождя их, по имени Божа, с сыновьямии и 70 старшими вельможами». Имя вождя записывается по-разному и связывается со словами «вождь», «бужане» (по названию реки Буг), «бусый» (серый). Какое-то время анты подчинялись гуннам.
Прошло полтысячелетия и здесь появился народ «рос» или «русь». Летописи Сен-Бертенского монастыря зафиксировали, что в мае 839 г. в империю франков вместе с византийцами пожаловали и представители народа rhos, «которых их король, прозванием хакан» отправил из Таматархи к византийскому императору Феофилу II. Феофил не хотел отпускать их тем же путем назад, потому что путь пролегал через земли «варваров очень жестоких и страшных народов». Людовик I, «прилежно испытав причины прихода их, открыл, что они из шведов», то есть в родстве с викингами, опустошавшими провинции империи. Послов задержали для дознания. О дальнейшей их судьбе ничего не известно. Однако ясно, что на Таманском полуострове на месте будущей Тмутаракани закрепились выходцы из Швеции, которые дали своему предводителю роскошный титул хакана по аналогии с титулом правителя Хазарии. Позднее митрополит Илларион с гордостью писал: «похвала кагану нашему Володимиру, от него же крещени быхом». Они назвались «рос», как зовут шведов северные финские народы. Видимо, эти шведы представлялись просто гребцами (ср. англ. row). Уже в X веке из этих «гребцов» выделился клан легендарного Рюрика, потомки которого, начиная с сына Игоря, – уже лица исторические.
Сохранился красочный рассказ итальянского дипломата епископа Лиутпранда Кремонского (ок. 920–972) о походе Игоря на Константинополь в 941 г.: «В северных краях есть некий народ, который греки по его внешнему виду называют русы (красные, рыжие), мы же по их месту жительства зовем <…> норманны, то есть северные люди. Королем этого народа был Ингер; собрав более тысячи судов, он пришел к Константинополю. Император Роман <…> весьма встревожился, ибо отправил свой флот против сарацин <…> Роман узнал, что в его распоряжении есть еще 15 полуразрушенных хеландий <…> заняв позицию в середине руссов, они бросали огонь во все стороны. Русы, увидев это, сразу стали бросаться с судов в море <…> никто не спасся в тот день, если не сумел бежать к берегу. Ведь корабли русов из-за своего малого размера плавают и на мелководье <…> Греки <…> уведя с собой множество пленных, радостные вернулись в Константинополь. Роман приказал казнить всех в присутствии посла короля Гуго, то есть моего отчима».
В 957 (или 946) г. в Константинополь приезжала вдова Игоря, Ольга Русская. Константин VII (905–959), зять упомянутого Романа, детально описал ее прием в книге «О церемониях»: «Девятого сентября, в среду состоялся прием <...> по случаю прибытия Русской княгини Ольги. Княгиня вошла со своими родственницами княгинями и избраннейшими прислужницами, причем она шла впереди всех других женщин, <...> Позади ее вошли послы Русских князей и торговые люди и стали внизу у завес <...> Когда царь воссел с Августою и своими багрянородными детьми, княгиня была приглашена из триклина кенургия и, сев по приглашению царя, высказала ему то, что желала». В свите Ольги был и священник Григорий, она уже была крещена. К сожалению, протокольные подробности не дают представления даже о внешности княгини.
В трактате «Об управлении империей» Константин VII упомянул Сфендослава, сына Ингора и довольно подробно описал образ жизни россов. Здесь он впервые использует слово «Росия», образованное по греческой модели от корня «рос». В ноябре «их архонты выходят со всеми росами из Киева и отправляются в полюдия, что именуется “кружением”» в разные города. И так кормятся в течение всей зимы у своих союзников славян, среди которых кривичи, лендзанины, вервианы, другувиты, северии и др. Славяне продают им долбленые из цельных стволов лодки с нарощенными бортами. В апреле все они, включая Святослава Игоревича из Немогарда (Новгорода) на своих однодеревках собираются в крепости Киева Самватас и в июне отправляются в Романию (Византию), проходя через ряд опасных днепровских порогов, которые имеют парные названия – на росском языке (Улворси, Геландри, Аифор, Варуфорос, Леанди, Струкун) и на славянском (Нипрах, Неасит, Вулнипрах, Веручи, Напрези). В одном месте «проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль» и перетаскивают лодки, «одни волоком, другие на плечах». Рабы их главный товар. Уже на острове св. Григория под огромным дубом они приносят в жертву стрелы, хлеб, мясо и пр., а главное – петухов, о которых гадают: зарезать их, съесть или просто отпустить? Если море выбрасывает лодку на берег, все причаливают, потому что могут напасть печенеги. И вскоре завершается их «мучительное и страшное, невыносимое и тяжкое плавание». Летом они торгуют, а осенью возвращаются в Киев.
Упомянутый Святослав позже был нанят для устрашения болгар, но захватил Болгарию и даже посягал на Византию, но был разбит. Византийский историк, Лев Диакон (до 950 – ок. 1000) сохранил его портрет в момент встречи с императором Иоанном Цимисхием в 972 году: «Святослав приближался в лодке, действуя веслом наравне с другими гребцами. Он казался среднего роста и весьма строен, имел широкую грудь, плоский нос, голубые глаза и длинные косматые усы. Волоса на его голове были выстрижены, за исключением одного локона – знак благородного происхождения, в одном ухе висела золотая серьга, украшенная рубином и двумя жемчужинами. Вся наружность князя представляла что-то мрачное и суровое. Белая одежда его только чистотою отличалась от других русских».
О сыне Святослава Владимире мы уже имеем мемуарное свидетельство. Благородный граф Бруно Кверфуртский, выпускник магдебургской школы, решил крестить какой-нибудь дикий народ и отправился через Киевскую Русь к печенегам. В 1008 г. он писал королю Германии о том, что нехорошо заключать союзы с язычниками и ставил ему в пример Владимира: «Год исполнился <…> с тех пор, как мы <…> направились к печенегам <…> Государь Руси <…> в течение месяца удерживал меня против воли, как будто я по собственному почину хотел погубить себя, и постоянно убеждал меня не ходить к столь безумному народу, где, по его словам, я не обрел бы новых душ, но одну только смерть, да и то постыднейшую. Когда же он не в силах был уже и устрашен неким обо мне, недостойном, видением, то с дружиною два дня провожал меня до крайних пределов своей державы, которые из-за вражды с кочевниками со всех сторон обнес крепчайшей и длиннейшей оградой. Спрыгнув с коня на землю, он последовал за мною, шедшим впереди с товарищами, и вместе со своими боярами вышел за ворота. Он стоял на одном холме, мы – на другом. Обняв крест, который нес в руках, я возгласил честной гимн: "Петре, любишь ли меня? Паси агнцы моя!" По окончании респонсория государь, прислал к нам бояр с такими словами: "Я проводил тебя до места, где кончается моя земля и начинается вражеская; именем Господа прошу тебя, не губи к моему позору своей молодой жизни, ибо знаю, что завтра до третьего часа суждено тебе без пользы, без вины вкусить горечь смерти". Я отвечал: "Пусть Господь откроет тебе Рай так же, как ты открыл нам путь к язычникам!"». Опасения Владимира подтвердились, миссионеров довольно долго терзали, но закончилось все хорошо: «Обратив в христианство примерно тридцать душ, мы, по мановению Божию, устроили мир, который, по их словам, никто кроме нас не смог бы устроить. "Сей мир, – говорили они, – тобою устроен. Если он будет прочен, то все мы, как ты учишь, охотно станем христианами; если же государь Руси изменит уговору, нам придется думать только о войне, а не о христианстве". С тем я и прибыл к государю Руси, который <…> одобрил это, отдав в заложники сына. Мы же посвятили в епископы одного из наших, которого затем государь вместе с сыном поместил в середине земли печенегов. И установился <…> христианский закон среди наихудших и жесточайших из всех обитающих на земле язычников».
Внучка Владимира Елизавета Ярорславна удостоилась шутливого упоминания в скальдических «Висах радости» короля Норвегии Харальда Сигурдарсона (Сигурдовича), который какое-то время служил Ярославу, затем византийскому императору. Харальд рассказывает о себе и умеряет похвальбу рефреном «Герд золотого обручья в Гардах пренебрегает мной» (можно перевести как русская богиня золотых пяльцев пренебрегает мной). В оригинале больше созвучий (хотя мы слышим созвучие Герд и Гардов), чтобы усилить звуковую связь, переводчик С. В. Петров заменил Герд на богиню Нанну, а пяльцы на нитки:
Скальдические стихи – надежный исторический памятник, но информация в них зашифрована и сжата. Гораздо больше о Руси (Гардах) мы узнаем из записанных в XIII в. саг Снорри Стурлусона (1179–1241): о сватовстве Ярослава к шведской принцессе Ингегерд, о его покровительстве норвежским царевичам. Ярицлейв представлен идеальным конунгом. Но эта информация гораздо менее достоверна в деталях, как и начало русских летописей.
После письма Бруно Кверфуртского мы не найдем рассказов о посещении Руси вплоть до начала XV в. Даже знаменитый путешественник и купец Марко Поло (1254–1324) побывавший в Китае во второй половине XIII в. знал о Росии понаслышке: «Росия — большая страна на севере. Живут тут христиане греч. исповедания. Тут много царей и свой собственный язык; народ простодушный и очень красивый; мужчины и женщины белы и белокуры. <...> Дани они никому не платят, только немного царю Запада; а он татарин и называется Тактактай <...> Страна эта не торговая, но много у них дорогих мехов высокой ценности <...> серебряных руд <...> самый сильный холод в свете в Росии <...> Страна большая, до самого моря-океана; и на этом море у них несколько островов, где водятся кречеты и соколы-пилигримы, все это вывозится по разным странам света <...> до Норвегии путь недолог, и если бы не холод, так можно было бы туда скоро дойти».
Первой ласточкой, залетевшей в Россию из Европы, стал странствующий рыцарь и дипломат Гильбер де Ланноа (1386–1462), который прослышал про бедствия Ливонского ордена, разбитого в 1410 г. «сарацинами» литовцами, и поспешил на помощь к ним в 1413 г. Воевать ему почти не пришлось, зато зимой 1413–1414 гг. под видом купца он совершил вылазку в Новгород и Псков, описав их позднее в книге «Путешествия и посольства».
«Новгород Великий — на диво большой город, расположенный на громадной равнине в окружении огромных лесов, <…> Город обнесен плохими стенами из плетня и земли, тогда как башни из камня. <...> И внутри указанного города находится триста пятьдесят церквей». Новгородские господа «часто воюют с соседями, особенно с рыцарями Ливонии, и одерживали в прошлом победы». Это «вольный город, он имеет общинное управление», но тут есть «епископ, который является как бы их владыкой» и «два магистрата: Герцог и Бургграф», то есть князь и посадник, которые «сменяются ежегодно».
«Деньги их представляют собой слитки серебра около шести унций весом [170 гр.] <…> В качестве мелкой монеты они используют головы белок и куниц». На рынке «не продают ничего живого», все «забито и заморожено». И есть «рынок, где они продают и покупают своих женщин», а также «обменивают» их «за слиток или два серебра» («Мы же, истинные христиане, не посмели бы этого делать никогда в жизни»). Заметил он, что «у женщин волосы заплетены в две косы», а у мужчин — в одну. В Пскове русские носят «длинные волосы, ниспадающие на плечи, а женщины круглый венец за головой, как у святых».
В этой стране «водятся зайцы, совершенно белые зимой и совершенно серые летом». Но самое поразительное – это морозы: «когда едешь лесом, слышно, как замерзшие деревья трескаются и раскалываются сверху донизу. Там можно видеть, как комья конского помета, лежащие оледенелыми на земле, от мороза разлетаются вверх. И если ночью случалось спать в безлюдном месте, то утром мы находили бороду, брови и веки заиндевелыми <…> так что, проснувшись, с трудом удавалось открыть свои глаза <…> две серебряные чаши <…> примерзли к моим пальцам <…> когда же я их опорожнил и вложил одну в другую, они так смерзлись, что при поднятии одной приподнималась <…> и вторая». Ланнуа даже утверждает, что видел, «как в глиняном горшке с водой и мясом, <…> вода кипела на одной стороне и превращалась в лед — на другой».
XV век был веком Афанасия Никитина и Колумба, Авраамия Суздальского, побывавшего в Италии, и венецианского дипломата Амброджо Контарини, который заехал в Москву по пути домой из Ирана. В Астрахани он примкнул к татарским купцам: каждый год они «везут с собой шелковые изделия <...>, чтобы обменять их на меха, седла, сабли, уздечки и всякие другие нужные им вещи» и «гонят с караваном великое множество лошадей и ежедневно убивают их в пищу себе». В Москве его не ждали: «Многие не раз спрашивали, кто я такой, и мы с Марком решили говорить, что я врач, сын врача, который был слугой деспины, дочери деспота Фомы, присланной из Рима в жены великому князю московскому». Имеется в виду Зоя она же Софья Палеолог, племянница последнего греческого императора. «Здесь много греков из Константинополя, приехавших сюда вместе с деспиной. С ними со всеми я очень подружился». Иван III понравился Контарини: «государю от роду лет 35; он высок, но худощав; вообще он очень красивый человек». Сын царя от первой жены «в немилости у отца, так как нехорошо ведет себя с деспиной <...> Деспина обращалась ко мне с такими добрыми и учтивыми речами, какие только могли быть сказаны; она настоятельно просила передать ее приветствие светлейшей синьории».
Русские, по мнению Контарини, «очень красивы, как мужчины, так и женщины, но вообще это народ грубый», «у них есть свой папа <...> нашего же они не признают и считают, что мы вовсе погибшие люди». «Страна эта отличается невероятными морозами, так что люди по девять месяцев <…> сидят в домах; однако зимой приходится запасать продовольствие на лето: <…> люди делают себе сани, которые легко тащит одна лошадь <…> Летом же — ужасная грязь из-за таяния снегов, и к тому же крайне трудно ездить по громадным лесам, где невозможно проложить хорошие дороги». Зимой съезжаются немецкие и польские купцы, которые скупают меха «соболей, лисиц, горностаев, белок и иногда рысей». Съезжаются и в Новгород, земля которого «граничит почти что с Фландрией и с Верхней Германией <...>. Этот город управляется как коммуна, но подчинен здешнему великому князю и платит ему дань ежегодно». Зима – время развлечений: «На льду замерзшей реки устраивают конские бега и другие увеселения; случается, что при этом люди ломают себе шею». Русские пьют мед, они «величайшие пьяницы и весьма этим похваляются», но «государь не допускает, чтобы каждый мог свободно его приготовлять, потому что, если бы они пользовались подобной свободой, то ежедневно были бы пьяны и убивали бы друг друга, как звери». Этот штамп потом повторяют все, писавшие о России. Русские изображаются бездельниками: «утром они стоят на базарах примерно до полудня, потом отправляются в таверны есть и пить; после этого времени уже невозможно привлечь их к какому-либо делу». Князь «владеет большой страной и мог бы иметь достаточно людей» на службе, «но множество среди них — бесполезный народ». Четыре года спустя этот народ с помощью итальянских пушек остановила нашествие хана Ахмата, Россия стала независимой.
Дальше о России начинают писать много, но преимущественно с чужих слов, опираясь чуть ли не на античные сведения. В начале XVI в. ректор Краковского университета Мачей Меховский (1457–1523) писал в книге «О двух Сарматиях» (1517): «Южные края и приморские народы вплоть до Индии открыты королем Португалии. Пусть же и северные края с народами, живущими у Северного океана к востоку, открытые войсками короля польского, станут теперь известны миру». Он критикует непроверенные сведения древности: оказывается, в России нет Елисейских полей, и одноглазые, двухголовые, одноногие, псоглавые люди там тоже не живут, и «там не всегда идет снег; не всегда, говорю я». Нет и Рифейских гор, с которых якобы текут великие реки Дон, Волга, Днепр. Ульрих фон-Гуттен, потрясенный пропажей Рифейских гор, восклицал: «О что за время! как движутся умы, как цветет наука!»
Меховский описывает Новгород, который «немного больше, чем Рим»: там живут богачи, которые «бросают без счета золото, серебро и добытые драгоценные вещи» в «хранилище со сводом». Но где деньги, там убийства и грабежи. Поймав вора, народ сзывают колоколом. И каждый бежит прихватив «два камня в руки»: «Когда сенаторы выносили обвинительный приговор преступнику, близ стоящие осыпали его камнями и убивали, а затем шумной толпой бежали к дому убитого и разграбляли все его имущество». Народ там набожный, «одному св. Николаю, <…> посвящено столько церквей, сколько дней в году». Псков – город каменный, жители его «бороды не бреют, волос на голове не стригут, но одежду носят совсем немецкую». Москва «деревянная», но вдвое больше тосканской Флоренции и Праги, потому что там много улиц, и «где кончается одна улица, не сразу начинается другая, а в промежутке бывает поле». Там есть хороший каменный замок, а княжеский дворец итальянского типа – «новый, но тесный и небольшой».
Пороком Литвы, Московии и Татарии является рабство: «рабы продаются господами, как скот, и дети их и жены; мало того, бедные люди, родившиеся свободными, не имея пропитания, продают своих сыновей и дочерей, а иногда и сами себя, чтобы найти у хозяев какую-нибудь, хоть грубую пищу». Московия «севернее и холоднее Литвы, отчего и крупный и мелкий скот тут мельче и без рогов <...> люди же высокого роста и сильного сложения. <...> из овса они делают жгучую жидкость или спирт и пьют, чтобы спастись от озноба и холода». Знать предается обжорству, и Меховский сравнивает обжор с росомахой: «Еще есть в Литве и Московии весьма прожорливое и бесполезное животное, не встречающееся в других местах, по имени россомаха. Величиной она с собаку, с кошачьей мордой, телом и хвостом похожа на лисицу, черного цвета; питается трупами. Найдя труп, так наедается, что раздувается и растягивается, как барабан. Тогда она ищет тесное и узкое место между деревьями, входит туда, протискиваясь с усилием, чтобы насильно съеденное, насильно и извергнуть. Потощав таким образом, снова бежит к трупу и снова до отказа наедается <…> Может быть, природа создала в тех странах столь ненасытное животное в укор людям, страдающим такою же прожорливостью. <...> Таков гибельный обычай в Литве и Московии, а еще более бесстыдно существует он в Татарии».
Итальянские и австрийские авторы этого времени склонны приукрашивать Россию и русских, отмечая их необразованность, но и древнее благочестие. Особенно их умиляет крепкая власть монарха, этак их можно разом обратить в католичество и сделать союзником в борьбе с реформацией и турками. Альберт Кампенский (1490–1542) писал папе Клименту VII: «Обмануть друг друга почитается у них ужасным, гнусным преступлением; прелюбодеяние, насилие и публичное распутство также весьма редки; противоестественные пороки совершенно неизвестны». Государь разрешил им выпивать только по праздникам, и «повеление сие <...> исполняется Московитянами <…> с необычайною покорностью». Россия
богата и надежно охраняет свои границы: «даже поселяне и вольные люди не могут выйти за пределы Государства <…> без особенной Великокняжеской грамоты». Иоганн Фабри в 1526 г. писал: «Всякий из них <…> спешит исполнить любое повеление своего императора». Они «привержены аристократии, наши же предпочитают, чтобы все превратилось в демократию и олигархию». «Веру во Христа, изначально усвоенную ими от отцов, они не позволили погубить дерзкому, нечестивому и греховному невежеству <...> Немцы же все довольно давно уже отошли от Христа». Но он несколько замечтался: «Они <…> признают, что римский понтифик <…> выше константинопольского патриарха. <...> С величайшим рвением они присутствуют на наших литургиях».
Объективнее Паоло Джовио, врач Климента VII, писавший со слов посла Дмитрия Герасимова. Правда, он пользовался и другими источниками, поэтому сообщает, что «в Новгороде царствует вечная зима». Зато он знал: «чтоб сообщить меду и пиву более вкуса» москвичи «прохлаждают его, опуская в стакан кусок льду, коего целые глыбы в продолжение всего лета тщательно сохраняются у Бояр в подземных погребах».
Он знает, что с женщинами русские «обходятся не лучше, чем с рабами. <...> Они не могут являться на пиршествах, ни ходить в отдаленную церковь, ни даже без важного дела отлучаться из дома. За то простонародных женщин всякому иностранцу весьма удобно склонить к тайному свиданию небольшими подарками». Примечательно, что русские князья «подобно оттоманским султанам возводят на брачное ложе девиц большею частью низкого и незнатного происхождения, но отличающихся телесною красотою». И для этого устраивают конкурс красоты: победительница достается князю, а прочие «обручаются с боярами и военными сановниками».
Простота царит и в законах: «Московия управляется самыми простыми законами, основанными на правосудии Государя и беспристрастии его сановников <…> смысл оных не может быть искажен и перетолкован хитростью и корыстолюбием судей. Воры, убийцы и разбойники наказываются смертью. При исследовании преступления обвиняемому льют на голову холодную воду <...> Иногда <...> гвоздями отдирают у него ногти от пальцев».
Бояре начитаны, книги есть «почти у каждого Московского боярина»: летописи, истории Александра Македонского, Римских Кесарей и Антония и Клеопатры. Но «философиею, астрономиею и другими науками <…> московитяне никогда не занимаются», а «должность врача исправляет у них всякий, кто только имел случай испытать действие каких-нибудь неизвестных трав». В почете физическое воспитание: «Юноши упражняются в различных играх и преимущественно в тех, которые имеют ближайшее соотношение с воинским ремеслом, как-то: в беганьи в запуски, в борьбе, в конском ристании и пр. Для всех сих игр, в особенности же для стрельбы в цель, назначены известные награды». «Они ездят верхом с поджатыми ногами и стреляют весьма искусно», а недавно была создана и «конная артиллерия». «Московитяне вообще — роста среднего и телосложения здорового и весьма крепкого; имеют голубые глаза, длинную бороду, короткие ноги и огромное туловище.
Русские «отпускают в Европу лучший лен, коноплю для канатов, воловью кожу». «Самое же важное произведение Московской земли есть воск и мед. Вся страна изобилует плодовитыми пчелами, которые кладут отличный мед <…> в древесных дуплах. <...> часто встречаются пни чрезвычайной толщины, наполненные медом. Веселый и остроумный посол Димитрий рассказывал нам для смеху, как один крестьянин из соседнего с ним селения, опустившись в дупло огромного дерева, увяз в меду по самое горло. Тщетно ожидая помощи <…> он в продолжении двух дней питался одним медом и наконец <…> выведен был из сего отчаянного положения медведем, который, <...> спустился задними лапами в тоже дупло. Поселянин схватил его руками за <…> и закричал так громко, что испуганный медведь поспешно выскочил из дупла и вытащил его вместе с собою».
Итоговое сочинение о России написал к середине XVI в. австрийский дипломат Сигизмунд фон Герберштейн – «Записки о Московитских делах» (1549). Он с детства знал словенский язык и сам дважды побывал в Московии. Название Россия он объясняет так: «Московиты <...> уверяют, будто <...> имя это указывает на разбросанность и рассеянность ее народа» среди других племен Московии. Герберштейн спорит с русофилами: это отнюдь не страна древнего благочестия, если оно и сохранилось, то где-нибудь в Новгороде, Москва же – город развращенный: «Народ в Москве, говорят, гораздо хитрее и лукавее всех прочих, и особенно вероломен при исполнении обязательств <...> потому всякий раз, когда общаются с иноземцами, притворяются, будто они не московиты, а пришельцы».
Семейные отношения здесь тоже не на высоте: «Они женятся на девушках, которых раньше никогда не видели, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жен и в это время пятнают себя позорными связями на стороне». «Они не верят в честь женщины, если она не живет взаперти дома <…> отказывают женщине в целомудрии, если она позволяет смотреть на себя посторонним или иностранцам. Заключенные дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого голоса и участия в хозяйстве; все домашние работы считаются делом рабов».
Кастовые предрассудки – главная беда России: «Как бы ни был беден <...> знатный человек, он все же считает для себя позором и бесчестьем работать собственными руками». «Господа, находясь дома, обыкновенно сидят и редко или никогда не занимаются чем-нибудь, прохаживаясь. Они сильно удивлялись, когда видели, как мы расхаживаем в наших гостиницах и на прогулке часто занимаемся делами». «Также ни один знатный человек из тех, кто побогаче, не пойдет пешком даже до четвертого или пятого дома, если за ним не следует лошадь». Отсюда и особенности фигуры: «Они подпоясываются отнюдь не по животу, а по бедрам и даже опускают пояс до паха, чтобы живот выдавался больше».
У русских все – господа и рабы: «Все они называют себя <...> рабами государя. Те, кто познатнее <...> имеют рабов, чаще всего купленных или взятых в плен. Те же свободные, которых они содержат в услужении <...> не могут свободно уйти <...>. Если кто-нибудь уходит против воли господина, то его никто не принимает. Если господин обходится нехорошо с хорошим и умелым слугой, то он <…> не может после этого достать других слуг. Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе. Ведь по большей части господа перед смертью отпускают иных своих рабов на волю, но эти последние тотчас отдают себя за деньги в рабство другим господам».
При такой «вертикали власти» правитель оказывается в положении тирана. Про Ивана III рассказывают, что «по отношению к женщинам он был до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась ему на глаза, то при виде его только что не лишалась жизни. Для бедных <...> доступ к нему был прегражден. Во время обедов он <…> предавался такому пьянству, что его одолевал сон <…> приглашенные меж тем сидели пораженные страхом и молчали. По пробуждении он <…> начинал шутить и проявлять веселость по отношению к гостям». Но и сам Иван III знавал рабство: «Когда прибывали татарские послы, он выходил к ним за город навстречу и стоя выслушивал их сидящих. Его гречанка-супруга так негодовала на это, что повторяла ежедневно, что вышла замуж за раба татар <...> она уговорила мужа притворяться при прибытии татар больным».
Роль рабов и господ приучила русских к дракам и побоям: «Юноши, равно как и подростки, сходятся обычно по праздничным дням в городе на всем известном просторном месте <...> Услышав свист, они немедленно сбегаются и вступают в рукопашный бой <...> зачастую их уносят оттуда бездыханными». «Я слышал однажды, как слуги жаловались, что господа не побили их как следует. Они считают, что <…> те гневаются на них, если не бьют». «Есть в Москве один немецкий кузнец по имени Иордан, который женился на русской. <...> она как-то раз ласково обратилась к нему <…> “Дражайший супруг, почему ты меня не любишь? <...> Ты ни разу меня не ударил” <...> немного спустя он весьма крепко побил ее и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей, наконец, шею и ноги».
Вскоре Россию «открыли» англичане, капитан Ричард Ченслер проложил северный путь в Россию, и почти столетие Англия была главным российским торговым партнером. Все это закончилось из-за конкуренции с Голландией, а главное из-за казни Карла I. Поэт и министр Джон Мильтон позднее писал: «Видя, что испанцы и португальцы увеличили свое богатство открытием новых торговых путей и неизвестных стран, они решились также испытать новых и неизвестных плаваний». Уже в 1560 г. при поддержке Ивана Грозного «англичане в первый раз торговали в Нарве, в Ливонии», где до этого хозяйничала только Ганза.
Англичане оставили огромное количество интереснейших отчетов о поездках в Россию, но мы расскажем только о Джордже Турбервилле, поэт и секретаре посольства Томаса Рэндольфа в Москве (1568–1569). Мы приведем только некоторые цитаты из посланий «Спенсеру», «Паркеру» и «К Данси».
Сначала Турбервиль познакомился с русским севером с его коротким летом и долгой зимой: «Здесь хлеб собрать спешат погоде вопреки, / А иногда, чтобы дозрел, он вяжется в пучки. <…> К зиме уже земля заледенеет тут, / Тогда ни травки, ни зерна на нивах не найдут. / Заходит в дом тогда конь, телка и овца, / Мужик их держит у себя до самого конца. / Снабжает их едой, дрожит, как за живот, / И зиму терпят сообща мужик, жена и скот. / Покойников тогда не схоронить никак, / В гробу еловом все лежат, из бедняков бедняк / И знатный человек <…> [они] нисколько не страшны, / В прекрасном состоянии хранятся до весны».
Жизнь здесь проста, но не лишена некоторого изобилья, много дичи, птицы, леса и слюды для окон: «Зверье их, как у нас, по росту и на вид, / Но наши звери пожирней, мне память говорит. <…> Овечья шерсть – с ладонь, и крупных нет нигде / Овец, но всюду стаи птиц – на суше и воде. / От изобилья тут бесценок стоит дичь, Но как готовится она, им толком не постичь. / Им вертел незнаком, или хотя бы прут. / В сковороду положат дичь и просто так пекут. / Нет олова у них, подносов не ищи, / Но из березы чаши их отменно хороши». «Нет комнаты такой, где б ни стояла печь, / А дров здесь столько, сколько им понадобиться сжечь. / Они и без стекла не ведают беды: / Подобие английских стекол – окна из слюды, / Из тоненьких пластин. Сшивает окна нить / Красиво, чтобы нужды их все удовлетворить. / Однако и стекло не даст вам лучший свет, / При этом дешева слюда, дешевле камня нет».
Заканчивается первое послание описанием ночевки на медвежьей шкуре: «Есть место в доме их, там, где висит их бог, / Хозяин дома никогда туда бы сесть не мог <…> И вот на место то, священное в дому, / Ложится гость, поскольку честь оказана ему. / Медвежья шкура там должна ему служить, / Бери седло, чтоб голову на что-то положить. <…> Ах, если бы ты знал, как в жилах кровь застыла, / Когда мне на медведя встать / Коленом надо было. / И Стаффорду, он был в постели мой сосед, / Но, слава Богу, эта ночь прошла для нас без бед».
Усмешку вызывает обычай русских носить за поясом ложки и ножи: «А ложка мужика на поясе висит, / Он не боится, что она его испортит вид. / И по числу ножей здесь можно чин узнать; / В ножах и ложках на Руси разгуливает знать». В другом послании очень подробно Турбервиль расписывает московскую моду: «В России человек имеет круглый вид, / У большинства большой живот над поясом висит. <…> Одежда их скучна, глаз утомляет мой. / И шапка возвышается у них над головой. / Зовут ее колпак. А брыж не носят тут. / У знати ворот в жемчугах рубашкою зовут. / Сорочки их длинны, шелками низ расшит, / И вышивки на рукавах есть дюйма два на вид. / И сверху носят тут такой как бы жакет, / Зовется однорядкою, поверх портков надет, / А бриджей нет у них, портки всегда из льна, / И не бывает гульфика, часть эта не видна. / Чтоб сохранить тепло используют носки / Из шерсти. Ходят в сапогах, подбиты каблуки / Железом, а носок обычно заострен / У русского, он в шубе – без нее не ходит он. / И пуговки блестят на шубе серебром / И шелком, но бедняк с такой, однако, незнаком. / Ведь он не носит шуб, из бедных носит всяк / Кафтан скрывающий до икр, по прозвищу армяк».
«Под шкурою казак от непогоды скрыт. / Его уздечка и седло – невзрачные на вид. / Из дерева седло, береза – матерьял, / Я у шотландцев некогда похожие видал. / Попоны для колен – скрыть лошадиный пот. / Здесь на коротких стременах пускаются в поход». «У местных лошадей нередко нет подков, / Лишь у почтовых и зимой, обычай их таков. / Чтоб не скользить – шипы, подковы их тонки, / Но за день 80 верст проходят рысаки. / И все это без шпор. Пришпоришь – понесут. / Но если ленятся они, то русский вынет кнут».
Он описывает и другие повадки русских: «Таков у них костюм. Богатый на коне / Обычно едет, а слуга бежит с ним наравне». «Когда за русским вскачь несется некий враг, / Внезапно развернется вдруг и выстрелит казак. / Я б изогнуться так не смог в седле, как он, / Да чтоб еще и враг за мной стрелой был поражен». «Обычная игра здесь – шахматы, хотят, / Достигнув практикой высот, здесь ставить шах и мат. / И в кости, только дай, хоть в поле на юру, / Кутила с жуликом найдут, где провести игру. / Они невелики, примерно как у нас, / И через палец кубики бросаются тотчас: / В стакане не трясут – подвоха в этом ждут. / Я полагаю, далеко им до искусства тут».
Наконец речь заходит и о пирах: «Напиться – их мечта, баклагою питаем, / Он даже трезвый в сутки раз, и то неуправляем. / Уж если он зовет на праздник – он не жмот, / И дюжину сортов питья тогда уж достает, / Напитков тех, к каким народ уже привык, / Но главных два: во-первых, квас, на нем живет мужик, – / Легко готовить, водянист, немного терпок вкус, – / А во-вторых, пчелиный мед, что склеивает ус. / Случится, он идет к соседу, не беда, / Что мяса нет, ведь есть, что пить, и не нужна еда».
Его удивляет двойственное положение женщины, с одной стороны – пленницы, с другой стороны – раскрашенной куклы: «Здесь разъезжает рвань верхом по всей стране, / И даже женщина, поверь, гарцует на коне. / Цветаст ее наряд, такой же пестрый – он, / И на котурнах ходит всяк, пока не разорен. / У женщины в ушах всегда висит кольцо, / Старинное, хотя и блеск порою налицо. / Ворота высоки, и целомудрен взор, / И все же похотей своих не спрятать за забор. <…> Беднейший из мужей во всей этой стране / Цветные краски покупать дает своей жене / Загар облицевать. Не жалко кожи ей: / От подбородка смуглый лик раскрасит до бровей. <…> Подкрасятся они, и будь ты хоть пророк, / Обманут будешь, если ты глазам поверить мог. / Немало думал я, откуда эти блажи? / Они ведь лишь хранят очаг, не отлучаясь даже. / Ведь изредка когда, для церкви, в свадьбы час / Выходят дамы из домов и поражают нас. / А русский мнит сбирать плоды ее красот / И заточает, чтоб другой с них не имел доход».
К сожалению, пьянство до добра не доводит: «Порой у мужика жена весьма мила / И служит прихотям его, – красива, весела, / А тот найдет юнца и с ним, скотина, спит, / От этой грязи пьяницу не охраняет стыд. / Жена, чтобы должок был красен платежом / Бежит к дружку, очаг ее теперь – публичный дом».
Развращение нравов, конечно, приводит и к изъянам веры: «Не диво, что когда приемлем торг такой, / Вооружившись топором, богов творят рукой. / Им идолы милы. Господь не ведом им, / Но на стене Никола Бог для них необходим. / И если в доме нет раскрашенных богов, / Никто не ступит и ногой под этот грешный кров. <…> Благочестиво бьют поклоны в землю лбом. / Нет ничего обманчивей, чем гордость под тряпьем!»
Но самое плохое, что есть у русских, это их правитель, но Турбервиль не верит, что такая власть продлится долго: «Судите же, друзья, как протекал наш быт, / Хотелось к полюсу скорей перенести визит, / Чем в этакой земле, где все законы – прах, / Где миловать и убивать решает лишь монарх. <…> Где лучшим из людей защиты нет ни в чем / От смерти или грабежа, кровь бедных льет ручьем. <…> Где только дисциплина источник общих благ, / А страсть – закон, там скоро трон не устоит никак».
Общее заключение не радостное: «Мороз ужасный, груб народ, князь гордый, дело дрянь, / Монашки, иноки, попы снуют, куда ни глянь, / Манеры на турецкий лад, мужчины вероломны, / Развратны женщины, а храмы идолами полны». «Мне не встречался раньше князь, чтоб правил так, как он, / Святых полно, но сам народ и дик, и развращен».
Турбервиль сравнивает русских с ирландцами и отсылает за деталями к Сигизмунду Герберштейну: «Ирландцы так же хороши, цивильны, как и эти; / Жестоки, грубы и слепы всех больше в этом свете, <…>Пока, друг Паркер, если ты вестей про русских ждешь, / У Сигизмунда правду всю найдешь ты, а не ложь».
В 1634 г. герцог Фридрих Шлезвиг-Голштинский отправил из Готторпа в Москву посольство, чтобы получить разрешение на транзитную торговлю с Персией. Секретарем был назначен 30-летний Адам Эльшлегер (1603–1671), известный под латинским псевдонимом Олеарий. Товарищем его был 24-летний врач Пауль Флеминг (1609–1640), выдающийся лирик немецкого барокко. В 1635 г. посольство вернулось и отправилось во вторую экспедицию в расширенном составе, но потерпело кораблекрушение у острова Гогланд. Утонули все герцогские подарки, верительные грамоты и пожитки. Но никто из 90 человек не погиб. Они перезимовали в Ревеле. Филипп Крузе (предок знаменитого Крузенштерна) и Олеарий поселились в доме купца Мюллера, Флеминг — у купца Нихузена. Он подружился с ректором и преподавателями ревельской гимназии и основал поэтический «Пастушеский кружок», писал музыку, став, по выражению А. В. Шлегеля, «Орфеем немецких аргонавтов». В Нижнем Новгороде для них был построен корабль и они двинулись к Каспийскому морю. Как писал Флеминг:
Позднее (1643) Олеарий вновь побывал в Москве, и царь уговаривал его остаться у него на службе. Но Олеарий отказался, объясняя потом это так: «Большинство русских дают грубые и невежественные отзывы о высоких <…> науках и искусствах <…> когда мы вернулись из Персии, и в Москве стало известно, что великий князь назначает и принимает меня в свои астрономы, то некоторые из них стали так говорить: “Вскоре вернется в Москву <…> волшебник, умеющий по звездам предсказывать будущее” <…> люди уже почувствовали ко мне отвращение, и я <…> воздержался принять приглашение».
Олеарий переводил Саади, издал Библию Лютера, сконструировал Готторпский глобус, который позднее был подарен Петру I. Но главным его достижением стало «Подробное описание Голштинскаго посла в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах, составленное секретарем посольства Адамом Олеарием». Книга была издана роскошно и снабжена множеством иллюстраций, сделанных по рисункам автора. Олеарий сразу затмил Герберштейна, на которого тоже опирался. Его книга достоверно запечатлела Россию накануне петровских реформ, указывая и на проблемы, которые требовали решения, и на первые проблески будущих преобразований. Но Олеарий не писал политических прожектов, он просто добросовестно обобщал то, что ему удалось узнать. Приведу некоторые выдержки.
«Они очень почитают длинные бороды и толстые животы <…> Его царское величество таких людей из числа купцов назначает обыкновенно для присутствия при публичных аудиенциях послов, полагая, что этим усилено будет торжественное величие. <...> Волосы на голове только <…> священники, носят длинные <…> Вельможи даже дают сбривать эти волосы, полагая в этом красоту. <...> Однако как только кто-либо погрешит <…> перед его царским величеством <…> [он] отпускает волосы до тех пор, пока длится немилость».
«У большинства не более 3 или 4 глиняных горшков и столько же глиняных и деревянных блюд. Мало видать оловянной и еще меньше серебряной посуды — разве чарки для водки и меду. <...> У очень немногих из них имеются перины; лежат они поэтому на мягких подстилках, на соломе, на циновках или на собственной одежде». Они «привыкли отдыхать и спать после еды в полдень <…> большинство лучших лавок в полдень закрыты, а сами лавочники и мальчики их лежат и спят перед лавками <…> На этом основании русские и заметили, что Лжедмитрий <...> не сын великого князя <…> Это же вывели они из того обстоятельства, что он не ходил, по русскому обычаю, часто в баню». «В России вообще народ здоровый и долговечный <…> среди простого народа лучшими лекарствами <…> являются водка и чеснок. Впрочем, знатные господа теперь иногда обращаются к совету немецких докторов и к настоящим лекарствам».
«Жених видит невесту не раньше, как получив ее к себе в брачный покой. Поэтому иного обманывают и вместо красивой невесты дают ему безобразную и больную, иногда <…> какую-либо подругу ее или даже служанку <…> Если супруги <…> не могут более жить в мире <…> один из супругов отправляется в монастырь». «Величайший знак почета и дружбы, ими оказываемый гостю <...> после угощения русский велит своей жене, пышно одетой, выйти к гостю и, пригубив чарку водки, собственноручно подать ее гостю. Иногда — в знак особого расположения к гостю — при этом разрешается поцеловать ее в уста».
«Русские <...> грубо честолюбивы и готовы заявлять об этом, если их почитают или с ними обращаются не по их воле. <...> Они вообще весьма бранчивый народ <...> Однако до побоев дело доходит весьма редко <...> Еще никто ни разу не видал, чтобы русские вызывали друг друга на обмен сабельными ударами или пулями <...> Зато известны случаи, что знатные вельможи и даже князья храбро били друг друга кнутами, сидя верхом на конях». «Даже знатнейшие из русских в письмах своих к иностранцам пользуются довольно жесткими и неуважительными словами, но зато допускают, чтобы мы отвечали тем же <…> Мы, тем не менее, видели некоторых из них, хотя и немногих, которые обращались с нами очень вежливо и доброжелательно».
«Никто <…> под страхом телесного наказания, не смеет самовольно выехать из страны и сообщать им о свободных учреждениях других стран». «Князья и вельможи <...> в письмах и челобитных должны подписываться <...> “Ивашка”, а не Иван, или “Петрушка, твой холоп” <...> русские говорят: “Все, что у нас есть, принадлежит Богу и великому князю” <...> Русские, в особенности из простонародья, <...> могут многое перенести и перестрадать, но если при этом мера оказывается превзойденною, то <...> дело кончается опасным мятежом».
«О русских пишут весьма многое, что в настоящее время уже не подходит <...> Если кого-либо за оскорбление величества или за доказанные великие его проступки ссылают в немилость в Сибирь <…> эта немилость смягчается тем, что ссыльному устраивается сносное пропитание <…> вельможам при этом даются деньги, писцам даются должности в канцеляриях сибирских городов, стрельцам и солдатам опять-таки предоставляются места солдат». «В настоящее время они, — что довольно удивительно, — по заключению патриарха и великого князя, хотят заставить свою молодежь изучать греческий и латинский языки. Они уже устроили, рядом с дворцом патриарха, латинскую и греческую школу, находящуюся под наблюдением и управлением грека Арсения. Если это предприятие увенчается счастливым успехом <…> они придут к лучшим мыслям и в своей религии. У них нет недостатка в хороших головах для учения».
В ЗАПИСКАХ ИНОСТРАНЦЕВ IX– XVII СТОЛЕТИЙ
РОМАН ВОЙТЕХОВИЧ
Начнем с конца. Почему «русский» по эстонски vene? История дает на это ответ. Еще во времена Христа Европе были известны венеды, признанные позднее протославянами, тот же корень в слове венды (германское название славян) и вентичи-вятичи. Но русские – потомки именно восточных славян, то есть «антов», которых историк VI века Иордан помещал между Днепром и Днестром: они «были достойны презрения из-за оружия, однако, могущественны благодаря своей многочисленности». Из истории антов IV в. известно только одно событие: готский король и вассал гуннов Амал Винитар убил их вождя: «В первом столкновении он потерпел поражение, но затем повел дело храбро и ради наводящего ужас примера распял вождя их, по имени Божа, с сыновьямии и 70 старшими вельможами». Имя вождя записывается по-разному и связывается со словами «вождь», «бужане» (по названию реки Буг), «бусый» (серый). Какое-то время анты подчинялись гуннам.
Прошло полтысячелетия и здесь появился народ «рос» или «русь». Летописи Сен-Бертенского монастыря зафиксировали, что в мае 839 г. в империю франков вместе с византийцами пожаловали и представители народа rhos, «которых их король, прозванием хакан» отправил из Таматархи к византийскому императору Феофилу II. Феофил не хотел отпускать их тем же путем назад, потому что путь пролегал через земли «варваров очень жестоких и страшных народов». Людовик I, «прилежно испытав причины прихода их, открыл, что они из шведов», то есть в родстве с викингами, опустошавшими провинции империи. Послов задержали для дознания. О дальнейшей их судьбе ничего не известно. Однако ясно, что на Таманском полуострове на месте будущей Тмутаракани закрепились выходцы из Швеции, которые дали своему предводителю роскошный титул хакана по аналогии с титулом правителя Хазарии. Позднее митрополит Илларион с гордостью писал: «похвала кагану нашему Володимиру, от него же крещени быхом». Они назвались «рос», как зовут шведов северные финские народы. Видимо, эти шведы представлялись просто гребцами (ср. англ. row). Уже в X веке из этих «гребцов» выделился клан легендарного Рюрика, потомки которого, начиная с сына Игоря, – уже лица исторические.
Сохранился красочный рассказ итальянского дипломата епископа Лиутпранда Кремонского (ок. 920–972) о походе Игоря на Константинополь в 941 г.: «В северных краях есть некий народ, который греки по его внешнему виду называют русы (красные, рыжие), мы же по их месту жительства зовем <…> норманны, то есть северные люди. Королем этого народа был Ингер; собрав более тысячи судов, он пришел к Константинополю. Император Роман <…> весьма встревожился, ибо отправил свой флот против сарацин <…> Роман узнал, что в его распоряжении есть еще 15 полуразрушенных хеландий <…> заняв позицию в середине руссов, они бросали огонь во все стороны. Русы, увидев это, сразу стали бросаться с судов в море <…> никто не спасся в тот день, если не сумел бежать к берегу. Ведь корабли русов из-за своего малого размера плавают и на мелководье <…> Греки <…> уведя с собой множество пленных, радостные вернулись в Константинополь. Роман приказал казнить всех в присутствии посла короля Гуго, то есть моего отчима».
В 957 (или 946) г. в Константинополь приезжала вдова Игоря, Ольга Русская. Константин VII (905–959), зять упомянутого Романа, детально описал ее прием в книге «О церемониях»: «Девятого сентября, в среду состоялся прием <...> по случаю прибытия Русской княгини Ольги. Княгиня вошла со своими родственницами княгинями и избраннейшими прислужницами, причем она шла впереди всех других женщин, <...> Позади ее вошли послы Русских князей и торговые люди и стали внизу у завес <...> Когда царь воссел с Августою и своими багрянородными детьми, княгиня была приглашена из триклина кенургия и, сев по приглашению царя, высказала ему то, что желала». В свите Ольги был и священник Григорий, она уже была крещена. К сожалению, протокольные подробности не дают представления даже о внешности княгини.
В трактате «Об управлении империей» Константин VII упомянул Сфендослава, сына Ингора и довольно подробно описал образ жизни россов. Здесь он впервые использует слово «Росия», образованное по греческой модели от корня «рос». В ноябре «их архонты выходят со всеми росами из Киева и отправляются в полюдия, что именуется “кружением”» в разные города. И так кормятся в течение всей зимы у своих союзников славян, среди которых кривичи, лендзанины, вервианы, другувиты, северии и др. Славяне продают им долбленые из цельных стволов лодки с нарощенными бортами. В апреле все они, включая Святослава Игоревича из Немогарда (Новгорода) на своих однодеревках собираются в крепости Киева Самватас и в июне отправляются в Романию (Византию), проходя через ряд опасных днепровских порогов, которые имеют парные названия – на росском языке (Улворси, Геландри, Аифор, Варуфорос, Леанди, Струкун) и на славянском (Нипрах, Неасит, Вулнипрах, Веручи, Напрези). В одном месте «проводят рабов в цепях по суше на протяжении шести миль» и перетаскивают лодки, «одни волоком, другие на плечах». Рабы их главный товар. Уже на острове св. Григория под огромным дубом они приносят в жертву стрелы, хлеб, мясо и пр., а главное – петухов, о которых гадают: зарезать их, съесть или просто отпустить? Если море выбрасывает лодку на берег, все причаливают, потому что могут напасть печенеги. И вскоре завершается их «мучительное и страшное, невыносимое и тяжкое плавание». Летом они торгуют, а осенью возвращаются в Киев.
Упомянутый Святослав позже был нанят для устрашения болгар, но захватил Болгарию и даже посягал на Византию, но был разбит. Византийский историк, Лев Диакон (до 950 – ок. 1000) сохранил его портрет в момент встречи с императором Иоанном Цимисхием в 972 году: «Святослав приближался в лодке, действуя веслом наравне с другими гребцами. Он казался среднего роста и весьма строен, имел широкую грудь, плоский нос, голубые глаза и длинные косматые усы. Волоса на его голове были выстрижены, за исключением одного локона – знак благородного происхождения, в одном ухе висела золотая серьга, украшенная рубином и двумя жемчужинами. Вся наружность князя представляла что-то мрачное и суровое. Белая одежда его только чистотою отличалась от других русских».
О сыне Святослава Владимире мы уже имеем мемуарное свидетельство. Благородный граф Бруно Кверфуртский, выпускник магдебургской школы, решил крестить какой-нибудь дикий народ и отправился через Киевскую Русь к печенегам. В 1008 г. он писал королю Германии о том, что нехорошо заключать союзы с язычниками и ставил ему в пример Владимира: «Год исполнился <…> с тех пор, как мы <…> направились к печенегам <…> Государь Руси <…> в течение месяца удерживал меня против воли, как будто я по собственному почину хотел погубить себя, и постоянно убеждал меня не ходить к столь безумному народу, где, по его словам, я не обрел бы новых душ, но одну только смерть, да и то постыднейшую. Когда же он не в силах был уже и устрашен неким обо мне, недостойном, видением, то с дружиною два дня провожал меня до крайних пределов своей державы, которые из-за вражды с кочевниками со всех сторон обнес крепчайшей и длиннейшей оградой. Спрыгнув с коня на землю, он последовал за мною, шедшим впереди с товарищами, и вместе со своими боярами вышел за ворота. Он стоял на одном холме, мы – на другом. Обняв крест, который нес в руках, я возгласил честной гимн: "Петре, любишь ли меня? Паси агнцы моя!" По окончании респонсория государь, прислал к нам бояр с такими словами: "Я проводил тебя до места, где кончается моя земля и начинается вражеская; именем Господа прошу тебя, не губи к моему позору своей молодой жизни, ибо знаю, что завтра до третьего часа суждено тебе без пользы, без вины вкусить горечь смерти". Я отвечал: "Пусть Господь откроет тебе Рай так же, как ты открыл нам путь к язычникам!"». Опасения Владимира подтвердились, миссионеров довольно долго терзали, но закончилось все хорошо: «Обратив в христианство примерно тридцать душ, мы, по мановению Божию, устроили мир, который, по их словам, никто кроме нас не смог бы устроить. "Сей мир, – говорили они, – тобою устроен. Если он будет прочен, то все мы, как ты учишь, охотно станем христианами; если же государь Руси изменит уговору, нам придется думать только о войне, а не о христианстве". С тем я и прибыл к государю Руси, который <…> одобрил это, отдав в заложники сына. Мы же посвятили в епископы одного из наших, которого затем государь вместе с сыном поместил в середине земли печенегов. И установился <…> христианский закон среди наихудших и жесточайших из всех обитающих на земле язычников».
Внучка Владимира Елизавета Ярорславна удостоилась шутливого упоминания в скальдических «Висах радости» короля Норвегии Харальда Сигурдарсона (Сигурдовича), который какое-то время служил Ярославу, затем византийскому императору. Харальд рассказывает о себе и умеряет похвальбу рефреном «Герд золотого обручья в Гардах пренебрегает мной» (можно перевести как русская богиня золотых пяльцев пренебрегает мной). В оригинале больше созвучий (хотя мы слышим созвучие Герд и Гардов), чтобы усилить звуковую связь, переводчик С. В. Петров заменил Герд на богиню Нанну, а пяльцы на нитки:
Трёндов было втрое
В бранном поле боле,
Но мы в буре битвы
Били их, рубили.
Смерть владыка смелый,
Молод принял Олав.
Мне от Нанны ниток
Несть из Руси вести.
Конь скакал дубовый
Килем круг Сикилии,
Рыжая и ражая
Рысь морская рыскала.
Разве слизень ратный
Рад туда пробраться?
Мне от Нанны ниток
Несть из Руси вести. И т.д.
Скальдические стихи – надежный исторический памятник, но информация в них зашифрована и сжата. Гораздо больше о Руси (Гардах) мы узнаем из записанных в XIII в. саг Снорри Стурлусона (1179–1241): о сватовстве Ярослава к шведской принцессе Ингегерд, о его покровительстве норвежским царевичам. Ярицлейв представлен идеальным конунгом. Но эта информация гораздо менее достоверна в деталях, как и начало русских летописей.
После письма Бруно Кверфуртского мы не найдем рассказов о посещении Руси вплоть до начала XV в. Даже знаменитый путешественник и купец Марко Поло (1254–1324) побывавший в Китае во второй половине XIII в. знал о Росии понаслышке: «Росия — большая страна на севере. Живут тут христиане греч. исповедания. Тут много царей и свой собственный язык; народ простодушный и очень красивый; мужчины и женщины белы и белокуры. <...> Дани они никому не платят, только немного царю Запада; а он татарин и называется Тактактай <...> Страна эта не торговая, но много у них дорогих мехов высокой ценности <...> серебряных руд <...> самый сильный холод в свете в Росии <...> Страна большая, до самого моря-океана; и на этом море у них несколько островов, где водятся кречеты и соколы-пилигримы, все это вывозится по разным странам света <...> до Норвегии путь недолог, и если бы не холод, так можно было бы туда скоро дойти».
Первой ласточкой, залетевшей в Россию из Европы, стал странствующий рыцарь и дипломат Гильбер де Ланноа (1386–1462), который прослышал про бедствия Ливонского ордена, разбитого в 1410 г. «сарацинами» литовцами, и поспешил на помощь к ним в 1413 г. Воевать ему почти не пришлось, зато зимой 1413–1414 гг. под видом купца он совершил вылазку в Новгород и Псков, описав их позднее в книге «Путешествия и посольства».
«Новгород Великий — на диво большой город, расположенный на громадной равнине в окружении огромных лесов, <…> Город обнесен плохими стенами из плетня и земли, тогда как башни из камня. <...> И внутри указанного города находится триста пятьдесят церквей». Новгородские господа «часто воюют с соседями, особенно с рыцарями Ливонии, и одерживали в прошлом победы». Это «вольный город, он имеет общинное управление», но тут есть «епископ, который является как бы их владыкой» и «два магистрата: Герцог и Бургграф», то есть князь и посадник, которые «сменяются ежегодно».
«Деньги их представляют собой слитки серебра около шести унций весом [170 гр.] <…> В качестве мелкой монеты они используют головы белок и куниц». На рынке «не продают ничего живого», все «забито и заморожено». И есть «рынок, где они продают и покупают своих женщин», а также «обменивают» их «за слиток или два серебра» («Мы же, истинные христиане, не посмели бы этого делать никогда в жизни»). Заметил он, что «у женщин волосы заплетены в две косы», а у мужчин — в одну. В Пскове русские носят «длинные волосы, ниспадающие на плечи, а женщины круглый венец за головой, как у святых».
В этой стране «водятся зайцы, совершенно белые зимой и совершенно серые летом». Но самое поразительное – это морозы: «когда едешь лесом, слышно, как замерзшие деревья трескаются и раскалываются сверху донизу. Там можно видеть, как комья конского помета, лежащие оледенелыми на земле, от мороза разлетаются вверх. И если ночью случалось спать в безлюдном месте, то утром мы находили бороду, брови и веки заиндевелыми <…> так что, проснувшись, с трудом удавалось открыть свои глаза <…> две серебряные чаши <…> примерзли к моим пальцам <…> когда же я их опорожнил и вложил одну в другую, они так смерзлись, что при поднятии одной приподнималась <…> и вторая». Ланнуа даже утверждает, что видел, «как в глиняном горшке с водой и мясом, <…> вода кипела на одной стороне и превращалась в лед — на другой».
XV век был веком Афанасия Никитина и Колумба, Авраамия Суздальского, побывавшего в Италии, и венецианского дипломата Амброджо Контарини, который заехал в Москву по пути домой из Ирана. В Астрахани он примкнул к татарским купцам: каждый год они «везут с собой шелковые изделия <...>, чтобы обменять их на меха, седла, сабли, уздечки и всякие другие нужные им вещи» и «гонят с караваном великое множество лошадей и ежедневно убивают их в пищу себе». В Москве его не ждали: «Многие не раз спрашивали, кто я такой, и мы с Марком решили говорить, что я врач, сын врача, который был слугой деспины, дочери деспота Фомы, присланной из Рима в жены великому князю московскому». Имеется в виду Зоя она же Софья Палеолог, племянница последнего греческого императора. «Здесь много греков из Константинополя, приехавших сюда вместе с деспиной. С ними со всеми я очень подружился». Иван III понравился Контарини: «государю от роду лет 35; он высок, но худощав; вообще он очень красивый человек». Сын царя от первой жены «в немилости у отца, так как нехорошо ведет себя с деспиной <...> Деспина обращалась ко мне с такими добрыми и учтивыми речами, какие только могли быть сказаны; она настоятельно просила передать ее приветствие светлейшей синьории».
Русские, по мнению Контарини, «очень красивы, как мужчины, так и женщины, но вообще это народ грубый», «у них есть свой папа <...> нашего же они не признают и считают, что мы вовсе погибшие люди». «Страна эта отличается невероятными морозами, так что люди по девять месяцев <…> сидят в домах; однако зимой приходится запасать продовольствие на лето: <…> люди делают себе сани, которые легко тащит одна лошадь <…> Летом же — ужасная грязь из-за таяния снегов, и к тому же крайне трудно ездить по громадным лесам, где невозможно проложить хорошие дороги». Зимой съезжаются немецкие и польские купцы, которые скупают меха «соболей, лисиц, горностаев, белок и иногда рысей». Съезжаются и в Новгород, земля которого «граничит почти что с Фландрией и с Верхней Германией <...>. Этот город управляется как коммуна, но подчинен здешнему великому князю и платит ему дань ежегодно». Зима – время развлечений: «На льду замерзшей реки устраивают конские бега и другие увеселения; случается, что при этом люди ломают себе шею». Русские пьют мед, они «величайшие пьяницы и весьма этим похваляются», но «государь не допускает, чтобы каждый мог свободно его приготовлять, потому что, если бы они пользовались подобной свободой, то ежедневно были бы пьяны и убивали бы друг друга, как звери». Этот штамп потом повторяют все, писавшие о России. Русские изображаются бездельниками: «утром они стоят на базарах примерно до полудня, потом отправляются в таверны есть и пить; после этого времени уже невозможно привлечь их к какому-либо делу». Князь «владеет большой страной и мог бы иметь достаточно людей» на службе, «но множество среди них — бесполезный народ». Четыре года спустя этот народ с помощью итальянских пушек остановила нашествие хана Ахмата, Россия стала независимой.
Дальше о России начинают писать много, но преимущественно с чужих слов, опираясь чуть ли не на античные сведения. В начале XVI в. ректор Краковского университета Мачей Меховский (1457–1523) писал в книге «О двух Сарматиях» (1517): «Южные края и приморские народы вплоть до Индии открыты королем Португалии. Пусть же и северные края с народами, живущими у Северного океана к востоку, открытые войсками короля польского, станут теперь известны миру». Он критикует непроверенные сведения древности: оказывается, в России нет Елисейских полей, и одноглазые, двухголовые, одноногие, псоглавые люди там тоже не живут, и «там не всегда идет снег; не всегда, говорю я». Нет и Рифейских гор, с которых якобы текут великие реки Дон, Волга, Днепр. Ульрих фон-Гуттен, потрясенный пропажей Рифейских гор, восклицал: «О что за время! как движутся умы, как цветет наука!»
Меховский описывает Новгород, который «немного больше, чем Рим»: там живут богачи, которые «бросают без счета золото, серебро и добытые драгоценные вещи» в «хранилище со сводом». Но где деньги, там убийства и грабежи. Поймав вора, народ сзывают колоколом. И каждый бежит прихватив «два камня в руки»: «Когда сенаторы выносили обвинительный приговор преступнику, близ стоящие осыпали его камнями и убивали, а затем шумной толпой бежали к дому убитого и разграбляли все его имущество». Народ там набожный, «одному св. Николаю, <…> посвящено столько церквей, сколько дней в году». Псков – город каменный, жители его «бороды не бреют, волос на голове не стригут, но одежду носят совсем немецкую». Москва «деревянная», но вдвое больше тосканской Флоренции и Праги, потому что там много улиц, и «где кончается одна улица, не сразу начинается другая, а в промежутке бывает поле». Там есть хороший каменный замок, а княжеский дворец итальянского типа – «новый, но тесный и небольшой».
Пороком Литвы, Московии и Татарии является рабство: «рабы продаются господами, как скот, и дети их и жены; мало того, бедные люди, родившиеся свободными, не имея пропитания, продают своих сыновей и дочерей, а иногда и сами себя, чтобы найти у хозяев какую-нибудь, хоть грубую пищу». Московия «севернее и холоднее Литвы, отчего и крупный и мелкий скот тут мельче и без рогов <...> люди же высокого роста и сильного сложения. <...> из овса они делают жгучую жидкость или спирт и пьют, чтобы спастись от озноба и холода». Знать предается обжорству, и Меховский сравнивает обжор с росомахой: «Еще есть в Литве и Московии весьма прожорливое и бесполезное животное, не встречающееся в других местах, по имени россомаха. Величиной она с собаку, с кошачьей мордой, телом и хвостом похожа на лисицу, черного цвета; питается трупами. Найдя труп, так наедается, что раздувается и растягивается, как барабан. Тогда она ищет тесное и узкое место между деревьями, входит туда, протискиваясь с усилием, чтобы насильно съеденное, насильно и извергнуть. Потощав таким образом, снова бежит к трупу и снова до отказа наедается <…> Может быть, природа создала в тех странах столь ненасытное животное в укор людям, страдающим такою же прожорливостью. <...> Таков гибельный обычай в Литве и Московии, а еще более бесстыдно существует он в Татарии».
Итальянские и австрийские авторы этого времени склонны приукрашивать Россию и русских, отмечая их необразованность, но и древнее благочестие. Особенно их умиляет крепкая власть монарха, этак их можно разом обратить в католичество и сделать союзником в борьбе с реформацией и турками. Альберт Кампенский (1490–1542) писал папе Клименту VII: «Обмануть друг друга почитается у них ужасным, гнусным преступлением; прелюбодеяние, насилие и публичное распутство также весьма редки; противоестественные пороки совершенно неизвестны». Государь разрешил им выпивать только по праздникам, и «повеление сие <...> исполняется Московитянами <…> с необычайною покорностью». Россия
богата и надежно охраняет свои границы: «даже поселяне и вольные люди не могут выйти за пределы Государства <…> без особенной Великокняжеской грамоты». Иоганн Фабри в 1526 г. писал: «Всякий из них <…> спешит исполнить любое повеление своего императора». Они «привержены аристократии, наши же предпочитают, чтобы все превратилось в демократию и олигархию». «Веру во Христа, изначально усвоенную ими от отцов, они не позволили погубить дерзкому, нечестивому и греховному невежеству <...> Немцы же все довольно давно уже отошли от Христа». Но он несколько замечтался: «Они <…> признают, что римский понтифик <…> выше константинопольского патриарха. <...> С величайшим рвением они присутствуют на наших литургиях».
Объективнее Паоло Джовио, врач Климента VII, писавший со слов посла Дмитрия Герасимова. Правда, он пользовался и другими источниками, поэтому сообщает, что «в Новгороде царствует вечная зима». Зато он знал: «чтоб сообщить меду и пиву более вкуса» москвичи «прохлаждают его, опуская в стакан кусок льду, коего целые глыбы в продолжение всего лета тщательно сохраняются у Бояр в подземных погребах».
Он знает, что с женщинами русские «обходятся не лучше, чем с рабами. <...> Они не могут являться на пиршествах, ни ходить в отдаленную церковь, ни даже без важного дела отлучаться из дома. За то простонародных женщин всякому иностранцу весьма удобно склонить к тайному свиданию небольшими подарками». Примечательно, что русские князья «подобно оттоманским султанам возводят на брачное ложе девиц большею частью низкого и незнатного происхождения, но отличающихся телесною красотою». И для этого устраивают конкурс красоты: победительница достается князю, а прочие «обручаются с боярами и военными сановниками».
Простота царит и в законах: «Московия управляется самыми простыми законами, основанными на правосудии Государя и беспристрастии его сановников <…> смысл оных не может быть искажен и перетолкован хитростью и корыстолюбием судей. Воры, убийцы и разбойники наказываются смертью. При исследовании преступления обвиняемому льют на голову холодную воду <...> Иногда <...> гвоздями отдирают у него ногти от пальцев».
Бояре начитаны, книги есть «почти у каждого Московского боярина»: летописи, истории Александра Македонского, Римских Кесарей и Антония и Клеопатры. Но «философиею, астрономиею и другими науками <…> московитяне никогда не занимаются», а «должность врача исправляет у них всякий, кто только имел случай испытать действие каких-нибудь неизвестных трав». В почете физическое воспитание: «Юноши упражняются в различных играх и преимущественно в тех, которые имеют ближайшее соотношение с воинским ремеслом, как-то: в беганьи в запуски, в борьбе, в конском ристании и пр. Для всех сих игр, в особенности же для стрельбы в цель, назначены известные награды». «Они ездят верхом с поджатыми ногами и стреляют весьма искусно», а недавно была создана и «конная артиллерия». «Московитяне вообще — роста среднего и телосложения здорового и весьма крепкого; имеют голубые глаза, длинную бороду, короткие ноги и огромное туловище.
Русские «отпускают в Европу лучший лен, коноплю для канатов, воловью кожу». «Самое же важное произведение Московской земли есть воск и мед. Вся страна изобилует плодовитыми пчелами, которые кладут отличный мед <…> в древесных дуплах. <...> часто встречаются пни чрезвычайной толщины, наполненные медом. Веселый и остроумный посол Димитрий рассказывал нам для смеху, как один крестьянин из соседнего с ним селения, опустившись в дупло огромного дерева, увяз в меду по самое горло. Тщетно ожидая помощи <…> он в продолжении двух дней питался одним медом и наконец <…> выведен был из сего отчаянного положения медведем, который, <...> спустился задними лапами в тоже дупло. Поселянин схватил его руками за <…> и закричал так громко, что испуганный медведь поспешно выскочил из дупла и вытащил его вместе с собою».
Итоговое сочинение о России написал к середине XVI в. австрийский дипломат Сигизмунд фон Герберштейн – «Записки о Московитских делах» (1549). Он с детства знал словенский язык и сам дважды побывал в Московии. Название Россия он объясняет так: «Московиты <...> уверяют, будто <...> имя это указывает на разбросанность и рассеянность ее народа» среди других племен Московии. Герберштейн спорит с русофилами: это отнюдь не страна древнего благочестия, если оно и сохранилось, то где-нибудь в Новгороде, Москва же – город развращенный: «Народ в Москве, говорят, гораздо хитрее и лукавее всех прочих, и особенно вероломен при исполнении обязательств <...> потому всякий раз, когда общаются с иноземцами, притворяются, будто они не московиты, а пришельцы».
Семейные отношения здесь тоже не на высоте: «Они женятся на девушках, которых раньше никогда не видели, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жен и в это время пятнают себя позорными связями на стороне». «Они не верят в честь женщины, если она не живет взаперти дома <…> отказывают женщине в целомудрии, если она позволяет смотреть на себя посторонним или иностранцам. Заключенные дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого голоса и участия в хозяйстве; все домашние работы считаются делом рабов».
Кастовые предрассудки – главная беда России: «Как бы ни был беден <...> знатный человек, он все же считает для себя позором и бесчестьем работать собственными руками». «Господа, находясь дома, обыкновенно сидят и редко или никогда не занимаются чем-нибудь, прохаживаясь. Они сильно удивлялись, когда видели, как мы расхаживаем в наших гостиницах и на прогулке часто занимаемся делами». «Также ни один знатный человек из тех, кто побогаче, не пойдет пешком даже до четвертого или пятого дома, если за ним не следует лошадь». Отсюда и особенности фигуры: «Они подпоясываются отнюдь не по животу, а по бедрам и даже опускают пояс до паха, чтобы живот выдавался больше».
У русских все – господа и рабы: «Все они называют себя <...> рабами государя. Те, кто познатнее <...> имеют рабов, чаще всего купленных или взятых в плен. Те же свободные, которых они содержат в услужении <...> не могут свободно уйти <...>. Если кто-нибудь уходит против воли господина, то его никто не принимает. Если господин обходится нехорошо с хорошим и умелым слугой, то он <…> не может после этого достать других слуг. Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе. Ведь по большей части господа перед смертью отпускают иных своих рабов на волю, но эти последние тотчас отдают себя за деньги в рабство другим господам».
При такой «вертикали власти» правитель оказывается в положении тирана. Про Ивана III рассказывают, что «по отношению к женщинам он был до такой степени грозен, что если какая из них случайно попадалась ему на глаза, то при виде его только что не лишалась жизни. Для бедных <...> доступ к нему был прегражден. Во время обедов он <…> предавался такому пьянству, что его одолевал сон <…> приглашенные меж тем сидели пораженные страхом и молчали. По пробуждении он <…> начинал шутить и проявлять веселость по отношению к гостям». Но и сам Иван III знавал рабство: «Когда прибывали татарские послы, он выходил к ним за город навстречу и стоя выслушивал их сидящих. Его гречанка-супруга так негодовала на это, что повторяла ежедневно, что вышла замуж за раба татар <...> она уговорила мужа притворяться при прибытии татар больным».
Роль рабов и господ приучила русских к дракам и побоям: «Юноши, равно как и подростки, сходятся обычно по праздничным дням в городе на всем известном просторном месте <...> Услышав свист, они немедленно сбегаются и вступают в рукопашный бой <...> зачастую их уносят оттуда бездыханными». «Я слышал однажды, как слуги жаловались, что господа не побили их как следует. Они считают, что <…> те гневаются на них, если не бьют». «Есть в Москве один немецкий кузнец по имени Иордан, который женился на русской. <...> она как-то раз ласково обратилась к нему <…> “Дражайший супруг, почему ты меня не любишь? <...> Ты ни разу меня не ударил” <...> немного спустя он весьма крепко побил ее и признавался мне, что после этого жена ухаживала за ним с гораздо большей любовью. В этом занятии он упражнялся затем очень часто и в нашу бытность в Московии сломал ей, наконец, шею и ноги».
Вскоре Россию «открыли» англичане, капитан Ричард Ченслер проложил северный путь в Россию, и почти столетие Англия была главным российским торговым партнером. Все это закончилось из-за конкуренции с Голландией, а главное из-за казни Карла I. Поэт и министр Джон Мильтон позднее писал: «Видя, что испанцы и португальцы увеличили свое богатство открытием новых торговых путей и неизвестных стран, они решились также испытать новых и неизвестных плаваний». Уже в 1560 г. при поддержке Ивана Грозного «англичане в первый раз торговали в Нарве, в Ливонии», где до этого хозяйничала только Ганза.
Англичане оставили огромное количество интереснейших отчетов о поездках в Россию, но мы расскажем только о Джордже Турбервилле, поэт и секретаре посольства Томаса Рэндольфа в Москве (1568–1569). Мы приведем только некоторые цитаты из посланий «Спенсеру», «Паркеру» и «К Данси».
Сначала Турбервиль познакомился с русским севером с его коротким летом и долгой зимой: «Здесь хлеб собрать спешат погоде вопреки, / А иногда, чтобы дозрел, он вяжется в пучки. <…> К зиме уже земля заледенеет тут, / Тогда ни травки, ни зерна на нивах не найдут. / Заходит в дом тогда конь, телка и овца, / Мужик их держит у себя до самого конца. / Снабжает их едой, дрожит, как за живот, / И зиму терпят сообща мужик, жена и скот. / Покойников тогда не схоронить никак, / В гробу еловом все лежат, из бедняков бедняк / И знатный человек <…> [они] нисколько не страшны, / В прекрасном состоянии хранятся до весны».
Жизнь здесь проста, но не лишена некоторого изобилья, много дичи, птицы, леса и слюды для окон: «Зверье их, как у нас, по росту и на вид, / Но наши звери пожирней, мне память говорит. <…> Овечья шерсть – с ладонь, и крупных нет нигде / Овец, но всюду стаи птиц – на суше и воде. / От изобилья тут бесценок стоит дичь, Но как готовится она, им толком не постичь. / Им вертел незнаком, или хотя бы прут. / В сковороду положат дичь и просто так пекут. / Нет олова у них, подносов не ищи, / Но из березы чаши их отменно хороши». «Нет комнаты такой, где б ни стояла печь, / А дров здесь столько, сколько им понадобиться сжечь. / Они и без стекла не ведают беды: / Подобие английских стекол – окна из слюды, / Из тоненьких пластин. Сшивает окна нить / Красиво, чтобы нужды их все удовлетворить. / Однако и стекло не даст вам лучший свет, / При этом дешева слюда, дешевле камня нет».
Заканчивается первое послание описанием ночевки на медвежьей шкуре: «Есть место в доме их, там, где висит их бог, / Хозяин дома никогда туда бы сесть не мог <…> И вот на место то, священное в дому, / Ложится гость, поскольку честь оказана ему. / Медвежья шкура там должна ему служить, / Бери седло, чтоб голову на что-то положить. <…> Ах, если бы ты знал, как в жилах кровь застыла, / Когда мне на медведя встать / Коленом надо было. / И Стаффорду, он был в постели мой сосед, / Но, слава Богу, эта ночь прошла для нас без бед».
Усмешку вызывает обычай русских носить за поясом ложки и ножи: «А ложка мужика на поясе висит, / Он не боится, что она его испортит вид. / И по числу ножей здесь можно чин узнать; / В ножах и ложках на Руси разгуливает знать». В другом послании очень подробно Турбервиль расписывает московскую моду: «В России человек имеет круглый вид, / У большинства большой живот над поясом висит. <…> Одежда их скучна, глаз утомляет мой. / И шапка возвышается у них над головой. / Зовут ее колпак. А брыж не носят тут. / У знати ворот в жемчугах рубашкою зовут. / Сорочки их длинны, шелками низ расшит, / И вышивки на рукавах есть дюйма два на вид. / И сверху носят тут такой как бы жакет, / Зовется однорядкою, поверх портков надет, / А бриджей нет у них, портки всегда из льна, / И не бывает гульфика, часть эта не видна. / Чтоб сохранить тепло используют носки / Из шерсти. Ходят в сапогах, подбиты каблуки / Железом, а носок обычно заострен / У русского, он в шубе – без нее не ходит он. / И пуговки блестят на шубе серебром / И шелком, но бедняк с такой, однако, незнаком. / Ведь он не носит шуб, из бедных носит всяк / Кафтан скрывающий до икр, по прозвищу армяк».
«Под шкурою казак от непогоды скрыт. / Его уздечка и седло – невзрачные на вид. / Из дерева седло, береза – матерьял, / Я у шотландцев некогда похожие видал. / Попоны для колен – скрыть лошадиный пот. / Здесь на коротких стременах пускаются в поход». «У местных лошадей нередко нет подков, / Лишь у почтовых и зимой, обычай их таков. / Чтоб не скользить – шипы, подковы их тонки, / Но за день 80 верст проходят рысаки. / И все это без шпор. Пришпоришь – понесут. / Но если ленятся они, то русский вынет кнут».
Он описывает и другие повадки русских: «Таков у них костюм. Богатый на коне / Обычно едет, а слуга бежит с ним наравне». «Когда за русским вскачь несется некий враг, / Внезапно развернется вдруг и выстрелит казак. / Я б изогнуться так не смог в седле, как он, / Да чтоб еще и враг за мной стрелой был поражен». «Обычная игра здесь – шахматы, хотят, / Достигнув практикой высот, здесь ставить шах и мат. / И в кости, только дай, хоть в поле на юру, / Кутила с жуликом найдут, где провести игру. / Они невелики, примерно как у нас, / И через палец кубики бросаются тотчас: / В стакане не трясут – подвоха в этом ждут. / Я полагаю, далеко им до искусства тут».
Наконец речь заходит и о пирах: «Напиться – их мечта, баклагою питаем, / Он даже трезвый в сутки раз, и то неуправляем. / Уж если он зовет на праздник – он не жмот, / И дюжину сортов питья тогда уж достает, / Напитков тех, к каким народ уже привык, / Но главных два: во-первых, квас, на нем живет мужик, – / Легко готовить, водянист, немного терпок вкус, – / А во-вторых, пчелиный мед, что склеивает ус. / Случится, он идет к соседу, не беда, / Что мяса нет, ведь есть, что пить, и не нужна еда».
Его удивляет двойственное положение женщины, с одной стороны – пленницы, с другой стороны – раскрашенной куклы: «Здесь разъезжает рвань верхом по всей стране, / И даже женщина, поверь, гарцует на коне. / Цветаст ее наряд, такой же пестрый – он, / И на котурнах ходит всяк, пока не разорен. / У женщины в ушах всегда висит кольцо, / Старинное, хотя и блеск порою налицо. / Ворота высоки, и целомудрен взор, / И все же похотей своих не спрятать за забор. <…> Беднейший из мужей во всей этой стране / Цветные краски покупать дает своей жене / Загар облицевать. Не жалко кожи ей: / От подбородка смуглый лик раскрасит до бровей. <…> Подкрасятся они, и будь ты хоть пророк, / Обманут будешь, если ты глазам поверить мог. / Немало думал я, откуда эти блажи? / Они ведь лишь хранят очаг, не отлучаясь даже. / Ведь изредка когда, для церкви, в свадьбы час / Выходят дамы из домов и поражают нас. / А русский мнит сбирать плоды ее красот / И заточает, чтоб другой с них не имел доход».
К сожалению, пьянство до добра не доводит: «Порой у мужика жена весьма мила / И служит прихотям его, – красива, весела, / А тот найдет юнца и с ним, скотина, спит, / От этой грязи пьяницу не охраняет стыд. / Жена, чтобы должок был красен платежом / Бежит к дружку, очаг ее теперь – публичный дом».
Развращение нравов, конечно, приводит и к изъянам веры: «Не диво, что когда приемлем торг такой, / Вооружившись топором, богов творят рукой. / Им идолы милы. Господь не ведом им, / Но на стене Никола Бог для них необходим. / И если в доме нет раскрашенных богов, / Никто не ступит и ногой под этот грешный кров. <…> Благочестиво бьют поклоны в землю лбом. / Нет ничего обманчивей, чем гордость под тряпьем!»
Но самое плохое, что есть у русских, это их правитель, но Турбервиль не верит, что такая власть продлится долго: «Судите же, друзья, как протекал наш быт, / Хотелось к полюсу скорей перенести визит, / Чем в этакой земле, где все законы – прах, / Где миловать и убивать решает лишь монарх. <…> Где лучшим из людей защиты нет ни в чем / От смерти или грабежа, кровь бедных льет ручьем. <…> Где только дисциплина источник общих благ, / А страсть – закон, там скоро трон не устоит никак».
Общее заключение не радостное: «Мороз ужасный, груб народ, князь гордый, дело дрянь, / Монашки, иноки, попы снуют, куда ни глянь, / Манеры на турецкий лад, мужчины вероломны, / Развратны женщины, а храмы идолами полны». «Мне не встречался раньше князь, чтоб правил так, как он, / Святых полно, но сам народ и дик, и развращен».
Турбервиль сравнивает русских с ирландцами и отсылает за деталями к Сигизмунду Герберштейну: «Ирландцы так же хороши, цивильны, как и эти; / Жестоки, грубы и слепы всех больше в этом свете, <…>Пока, друг Паркер, если ты вестей про русских ждешь, / У Сигизмунда правду всю найдешь ты, а не ложь».
В 1634 г. герцог Фридрих Шлезвиг-Голштинский отправил из Готторпа в Москву посольство, чтобы получить разрешение на транзитную торговлю с Персией. Секретарем был назначен 30-летний Адам Эльшлегер (1603–1671), известный под латинским псевдонимом Олеарий. Товарищем его был 24-летний врач Пауль Флеминг (1609–1640), выдающийся лирик немецкого барокко. В 1635 г. посольство вернулось и отправилось во вторую экспедицию в расширенном составе, но потерпело кораблекрушение у острова Гогланд. Утонули все герцогские подарки, верительные грамоты и пожитки. Но никто из 90 человек не погиб. Они перезимовали в Ревеле. Филипп Крузе (предок знаменитого Крузенштерна) и Олеарий поселились в доме купца Мюллера, Флеминг — у купца Нихузена. Он подружился с ректором и преподавателями ревельской гимназии и основал поэтический «Пастушеский кружок», писал музыку, став, по выражению А. В. Шлегеля, «Орфеем немецких аргонавтов». В Нижнем Новгороде для них был построен корабль и они двинулись к Каспийскому морю. Как писал Флеминг:
Корабль наш здесь стоит. По всей Руси идетВ 1637 г. посольство достигло персидской столицы. По пути, в Дагестане, Флеминг написал 94 латинских сонета «прекрасной кумычке». Вообще, он был довольно влюбчив. Покидая Москву, например, писал (в переводе А. Сумарокова):
Лишь разговор о нем и нашей славной доле.
Голштинцам удалось безвестное дотоле,
Что в вечности скрижаль их имя занесет.
Град, русских городов владычица прехвальнаНа обратном пути Крузе и Олеарий женились на дочерях Мюллера, а Пауль Флеминг был помолвлен с Анной Нихузен. Чтобы жениться, не хватало только докторской степени. И он получил ее в Лейденском университете, но умер в Гамбурге от воспаления легких. Олеарий посмертно издал его стихи в 1641 году.
Великолепием, богатством, широтой!
Я башен злато зрю, но злато предо мной
Дешевле, нежель то, чем мысль моя печальна.
Мной зришься ты еще в своем прекрасней цвете;
В тебе оставил я что мне милей всего,
Кто мне любезнее и сердца моего,
В тебе осталася прекраснейшая в свете.
Избранные места России главных чад,
Достойно я хвалю тебя, великий град,
Тебе примера нет в премногом сем народе!
Но хвален больше ты еще причиной сей,
Что ты жилище, град, возлюбленной моей,
В которой всё то есть, что лучшее в природе.
Позднее (1643) Олеарий вновь побывал в Москве, и царь уговаривал его остаться у него на службе. Но Олеарий отказался, объясняя потом это так: «Большинство русских дают грубые и невежественные отзывы о высоких <…> науках и искусствах <…> когда мы вернулись из Персии, и в Москве стало известно, что великий князь назначает и принимает меня в свои астрономы, то некоторые из них стали так говорить: “Вскоре вернется в Москву <…> волшебник, умеющий по звездам предсказывать будущее” <…> люди уже почувствовали ко мне отвращение, и я <…> воздержался принять приглашение».
Олеарий переводил Саади, издал Библию Лютера, сконструировал Готторпский глобус, который позднее был подарен Петру I. Но главным его достижением стало «Подробное описание Голштинскаго посла в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах, составленное секретарем посольства Адамом Олеарием». Книга была издана роскошно и снабжена множеством иллюстраций, сделанных по рисункам автора. Олеарий сразу затмил Герберштейна, на которого тоже опирался. Его книга достоверно запечатлела Россию накануне петровских реформ, указывая и на проблемы, которые требовали решения, и на первые проблески будущих преобразований. Но Олеарий не писал политических прожектов, он просто добросовестно обобщал то, что ему удалось узнать. Приведу некоторые выдержки.
«Они очень почитают длинные бороды и толстые животы <…> Его царское величество таких людей из числа купцов назначает обыкновенно для присутствия при публичных аудиенциях послов, полагая, что этим усилено будет торжественное величие. <...> Волосы на голове только <…> священники, носят длинные <…> Вельможи даже дают сбривать эти волосы, полагая в этом красоту. <...> Однако как только кто-либо погрешит <…> перед его царским величеством <…> [он] отпускает волосы до тех пор, пока длится немилость».
«У большинства не более 3 или 4 глиняных горшков и столько же глиняных и деревянных блюд. Мало видать оловянной и еще меньше серебряной посуды — разве чарки для водки и меду. <...> У очень немногих из них имеются перины; лежат они поэтому на мягких подстилках, на соломе, на циновках или на собственной одежде». Они «привыкли отдыхать и спать после еды в полдень <…> большинство лучших лавок в полдень закрыты, а сами лавочники и мальчики их лежат и спят перед лавками <…> На этом основании русские и заметили, что Лжедмитрий <...> не сын великого князя <…> Это же вывели они из того обстоятельства, что он не ходил, по русскому обычаю, часто в баню». «В России вообще народ здоровый и долговечный <…> среди простого народа лучшими лекарствами <…> являются водка и чеснок. Впрочем, знатные господа теперь иногда обращаются к совету немецких докторов и к настоящим лекарствам».
«Жених видит невесту не раньше, как получив ее к себе в брачный покой. Поэтому иного обманывают и вместо красивой невесты дают ему безобразную и больную, иногда <…> какую-либо подругу ее или даже служанку <…> Если супруги <…> не могут более жить в мире <…> один из супругов отправляется в монастырь». «Величайший знак почета и дружбы, ими оказываемый гостю <...> после угощения русский велит своей жене, пышно одетой, выйти к гостю и, пригубив чарку водки, собственноручно подать ее гостю. Иногда — в знак особого расположения к гостю — при этом разрешается поцеловать ее в уста».
«Русские <...> грубо честолюбивы и готовы заявлять об этом, если их почитают или с ними обращаются не по их воле. <...> Они вообще весьма бранчивый народ <...> Однако до побоев дело доходит весьма редко <...> Еще никто ни разу не видал, чтобы русские вызывали друг друга на обмен сабельными ударами или пулями <...> Зато известны случаи, что знатные вельможи и даже князья храбро били друг друга кнутами, сидя верхом на конях». «Даже знатнейшие из русских в письмах своих к иностранцам пользуются довольно жесткими и неуважительными словами, но зато допускают, чтобы мы отвечали тем же <…> Мы, тем не менее, видели некоторых из них, хотя и немногих, которые обращались с нами очень вежливо и доброжелательно».
«Никто <…> под страхом телесного наказания, не смеет самовольно выехать из страны и сообщать им о свободных учреждениях других стран». «Князья и вельможи <...> в письмах и челобитных должны подписываться <...> “Ивашка”, а не Иван, или “Петрушка, твой холоп” <...> русские говорят: “Все, что у нас есть, принадлежит Богу и великому князю” <...> Русские, в особенности из простонародья, <...> могут многое перенести и перестрадать, но если при этом мера оказывается превзойденною, то <...> дело кончается опасным мятежом».
«О русских пишут весьма многое, что в настоящее время уже не подходит <...> Если кого-либо за оскорбление величества или за доказанные великие его проступки ссылают в немилость в Сибирь <…> эта немилость смягчается тем, что ссыльному устраивается сносное пропитание <…> вельможам при этом даются деньги, писцам даются должности в канцеляриях сибирских городов, стрельцам и солдатам опять-таки предоставляются места солдат». «В настоящее время они, — что довольно удивительно, — по заключению патриарха и великого князя, хотят заставить свою молодежь изучать греческий и латинский языки. Они уже устроили, рядом с дворцом патриарха, латинскую и греческую школу, находящуюся под наблюдением и управлением грека Арсения. Если это предприятие увенчается счастливым успехом <…> они придут к лучшим мыслям и в своей религии. У них нет недостатка в хороших головах для учения».
